Еловые лапы

День был будний, метельный, музейные посетители были редки, и появление старика, в ветхом полушубке, в лаптях-онучах, с мешком за спиной, привлекло любопытство музейских и хорошо запомнилось.

Выдававшая входные ярлычки спросила старика с удивлением: откуда он, и что ему тут нужно?

Старик сказал: «Из-под Сарова, пришел батюшке Серафиму поклониться». Сказал твердо, - видимо, знал, что не ошибся местом. На его спрос: «Где тут у вас батюшка Серафим?» - выдавальщица показала на лестницу: «Там укажут».

Как узналось после, она «смутилась как-то… забыла приказать старику оставить мешок здесь».

Старик, хоть и очень старый и согбенный, поднимался по лестнице легко и совсем неслышно в своих лаптях. Лестница была в три колена и крутовата, и бодрость старика удивила выдавальщицу.

На верхней площадке сидела барышня, пробивавшая ярлычки. По ее словам, старик и не задохнулся даже. На досуге она читала, и неслышное появление такого необычного посетителя испугало даже ее. Она тоже спросила, откуда он и зачем. Получив тот же ответ, что и нижняя, заинтересовалась «такой редкостью» и на досуге, без посетителей, стала спрашивать, то и се, далеко ли отсюда до Сарова, приехал по железной дороге или подвез кто, как разыскал музей… Старик отвечал ясно и охотно – оказался детски-откровенным. Пришел пешком, по обещанию; от Сарова верстов сот пять, шел боле месяца, «все было хорошо, задачливо»; а пришел – «по маменькину наказу, для памяти». Для какой… «памяти»? - «Как маменька помирала, - наказала: «Помни, Ваня… вымолила я тебя у батюшки Серафима…» - отмолила, стало-ть, маменька меня… - «воздвиг тебя батюшка Серафим Угодник»…»

Слово за слово, узнала барышня, «как воздвиг». Усадила старика на стул, поотдохнуть, - пожалела, какой он старый, заросший, «как моховой»; борода стала уж и зеленоватой будто.

И вот что узнала барышня.

Мальчонком, был он дюже болен, вот-вот помрет; ни рукой, ни ногой, сразу с чего-то сталось. Все слезы маменька выплакала, все ходила к батюшке Серафиму на могилку, от их села верстов сорок. И батюшка Серафим воздвиг его. С той поры всякий год хаживали они на могилку, правили панихидку, ― «порадовать‑поклониться цветочками с его полянки в бору», а в зимнюю пору еловые лапы в бору ломали и сосновые сучочки с шишечками на могилку клали –  порадовать. А как «просветились мощи», годов тридцать тому, беспременно два раза на году навещивали. И маменька померла, и жена-покойница померла, и сынка в большую войну убили, и внуки попримерли, «от бедовой жизни», никого у него теперь… а то все ходили, «по завету, для памяти». А как батюшку Серафима «взяли от нас…», - стал дознавать, куда увезли его. Верные люди и указали, только молчать велели… Вот и пошел батюшку искать. И теперь хорошие люди есть, «законные»: и ночевать пускали, и покормят от скудости, и копеечки подавали – и от них чтобы поклониться батюшке Серафиму, свечечку родимому поставить… А то и всплакивали… «Скажу им святое слово – «Плачущии утешутся…» - ан и станет им весело». Задачливо было всю дорогу. Паренек однораз нагнал, с оружией, который высокой при начальстве: «Что за человек?.. куда‑а?..» - строго-то так было окрикнул… а ничего, нестрашный: ― «Чать тебе, дед, годов сто будет?..» На ахтынабиль к себе сесть велел… ― «помчало, снегу не видать!..» Сто не сто, а за восьмой десяток много перешло.

Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орленую»: «Везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!» - «Да я ее, малость отойдя, в снег сунул, от греха… ну-ка она неправая?..»

Барышня сама довела старика до той двери… - и спохватилась, что отпустила его с мешком: «В голову как-то не пришло!» После было ей строгое внушение, но без особых последствий.

Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «Не, там снежку пожую». Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел ее руку с сахаром: «Не, милая… меня и покормят, и чайком напоят… хорошие люди есть». Ей стало грустно: не принял от нее водицы даже.

Из расспросов у старика и по рассказам музейских… (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе), узналось, что произошло там.

Дававшая объяснения посетителям «ответственная» «была прямо поражена» появлением старика с мешком. Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил‑перебил: «Где положили батюшку Серафима Преподобного… от нас взяли из Сарова?..» Она показала на витрину. Он поглядел на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «А не обманываешь?.. Самый тут батюшка Серафим и покоится?!..» Она сказала «этому темному»: «Ясно – тут! Вон, за стеклом, и косточки…»

И слухов, ходивших среди музейских, узналась «вся история».

«Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «С вещами у нас нельзя!.. Как тебя пропустили?!..» Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «Не, не дам я тебе мешка!.. Это батюшке Серафиму, память». Она оставила: «Что требовать с такого!..» 

Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона. «Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло… - «кажется, поглядел». Но заметила, что в его бороде блестели слезы… Говорили, что, по ее словам, «досадно ей как-то было… жалкий, темный народ!»

Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать… Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «Что..?! Что ты?! Нельзя у нас!..» - не зная, что вынет он из мешка, но чувствуя «что‑то недопустимое». Старик отмахнулся, хрипнул что‑то такое, вроде: «Ну, тя..!» - схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол… - «е‑лки… и какие‑то шишки!..» Она крикнула на него: «Нельзя!.. тут у нас не базар!..» Старик – словно и не слыхал: ткнулся головой в елки, «потрясся там»… и, стоя на коленях, - «стал тянуть, жа‑лобно‑плак-сиво»… - передавали музейские шепотком: «…роди‑мый ты на‑ш… Ба‑а‑тюшка Серафи‑им… пришел к тебе… Ваню‑шка‑а… по‑мню… го‑лу‑бчик ты на‑аш… Ба‑атюшка Серафи‑им… Угодник Бо‑о‑жий..!»

«Ответственная» ясно видела, как по его «страшному изможденному лицу градом катились слезы…» Все же она строго выговорила ему, что – «это у нас никак нельзя!.. Что это?! К чему это?..»

Старик… «конечно, понял по‑своему, наивно…» - и едва выговорил вдруг посеревшими губами, «ласково как‑то даже, совсем по‑детски… бесцельно было, конечно, такому, что‑нибудь втолковать…» 

- Еловые лапы это… с самого борку батюшки… любил батюшка свой борок… па‑мять наша… в память это ему, по маменьке…

Перекрестился, едва поднялся – и побрел, нетвердо, волоча свой мешок.

Барышня‑пробивальщица увидала старика – «совсем изнеможенного, желтого-желтого, как покойник…», - перепугалась: ну-ка, он тут помрет! – и усадила его на стул, видя, как он мотается. Он сел и разинул рот… воздуху не хватало, «свистело в нем». И вот тут она подала ему воды, но он не принял. Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, - сунул за полушубок. Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привел Господь… поклониться батюшке Серафиму… Преподобному… теперь спокойно пойдет домой. И так благодушно огляделся… Она спросила: «А что же с мешком..? почему пустой?..»

Он будто улыбнулся, все головой покачивал, чего-то думал. Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «Стро-га-а… а ничего… ничего… кричит свое – «выкинем, сожгем!..» - что ж… ничего, ты свое делай… чего тебе велят… а я свое… сделал… маменька покойная… наказывала… тута вот…» И стал потирать у сердца.

Расстроился, что ли, с дум своих… - захлюпал. У барышни, сказывала она, «сжалось сердце». Горько было, что и воды от нее не принял. Помнила его слова: «Не… там снежку пожую…» Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал… Но ей было не по себе.

Поотдохнул и пошел, сказавши: «Прощай, милая…»

Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось.

***

Не прошло года, было в самом начале августа. Та же барышня вдруг опять увидала старика. Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком. Стал, кажется, еще старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал ее. На ее вопрос: «С елочками?..» - сказал: «Да, милая… еловые лапы, батюшке Серафиму». Намачивал дорогой, не посохли чтобы, не пообсыпались.

Было как и в тот раз: поклоны и «память‑радование» - еловые лапы и сосновые ветки в шишечках. Никто там ни слова не сказал старику. Он ушел с миром, благостный. Ласково сказал барышне: «Ну, милая… прощай».

Больше не приходил.